Между тем А.С. Хомяков, как и все идеологи "русского образования", чистосердечно уповал на то, что "по милости Божией, наша родина основана на началах высших, чем другие государства Европы". "Эти начала могут и должны выражаться печатно. Если выражение их затруднено и жизнь словесная подавлена, мысль общественная, и особенно мысль молодого возраста, предается вполне и без защиты влиянию иноземцев и их словесности, вредных даже в произведениях самых невинных, по общему мнению".
Программным для "русского воззрения" на функции цензуры стал хомяковский постулат о том, что "для русского взгляд иностранца на общество, на государство, на веру превратен; неисправленные добросовестною критикою русской мысли, слова иностранца, даже, когда он защищает истину, наводят молодую мысль на ложный путь и на ложные выводы".

Такая жестко наступательная установка, проецируемая на книгоиздательскую политику, дает “фору” официальному "охранительству", но реальная тактика "русского направления", как и его идеологических предтеч, явно и тайно блокировалась петербургской бюрократией. Тем паче А.С. Хомяков заведомо обрекал свой педагогический манифест на чиновный отпор, утверждая, что, "когда, по милости слишком строгой цензуры, вся словесность бывает наводнена выражениями низкой лести и явного лицемерия в отношении политическом и религиозном, честное слово молчит, чтобы не мешаться в этот отвратительный хор <...>; душевный разврат <...> проникает во все произведения словесности, умственная жизнь иссякает в своих благороднейших источниках, и мало-помалу в обществе растет то равнодушие, которого достаточно, чтобы отравить целое поколение и погубить многие за ним следующие".

В 1848 г. после первоначального запрещения статьи "Англия" А.С. Хомяков возмущенно извещает А.И. Кошелева: "Если бы вы только могли видеть, что именно не пропущено, вы бы едва поверили своим глазам; а заметьте: что это не особенная строгость ко мне, а просто страх, принятый за правило здешними цензорами, которых будто бы пугают из ваших сторон (из Петербурга - М.П.)". Но в "будто бы пугают" звучит лишь природная хомяковская ирония. Не случайно о московском цензоре В. Лешкове (а статью не пропустил именно он) в письме даже не упоминается. Шквал претензий поднадзорного автора, по сути, обрушивается на петербургскую цензуру.

Позднее, опять же в письме к А.И. Кошелеву, поясняя "довольно резкую форму нападения на современную цензуру", Хомяков признается, что "хотел бы, но не решился примерами доказать, что теперешняя цензура вредна и религии, и даже правительству". Разумеется, "примеров" к тому времени было достаточно и число их множилось с каждым годом. Цензурные нарекания, купюры врезаются практически в каждое предназначаемое для печати выступление идеологов "русского образования". Публицистическая апология национального в российской книжной культуре вызывала в лучшем случае настороженность сановников, ориентированных на штатс-регламент книжного общения.

Институт цензуры, согласно хомяковской мысли, в идеале должен иметь неограниченные полномочия в пределах "внешней правды", не посягая никоим образом на "правду внутреннюю" ("общественное образование" - организм национальной книжной культуры).

К воззрениям А.С. Хомякова на цензуру близки И.В. Киреевский, Ю.Ф. Самарин и особенно Н.П. Гиляров-Платонов. Но непосредственно комментировать и по-своему развивать его идеи о "внешней правде" в дальнейшем будет, прежде всего, И.С. Аксаков.

Собственно демократизация цензуры никогда не служила в хомяковском окружении неким самодостаточным гарантом полноценного книжного общения. Как резюмировал И.С. Аксаков, тот, кто "сочувствует русскому народу во имя "демократизма", тот был, есть и остается чистейшим западником <...>; кто старается объяснить явления русской жизни с точки зрения "демократической", тот только скрашивает их ложным колоритом, замазывает истину, или при самых добросовестных усилиях успевает раскрыть одну внешнюю сторону явления".