|
Панфилов М.М.
|
|
|
|
В социально-культурной атмосфере постперестроечного периода любая публицистическая ретроспекция, связанная с традиционными формами «работы с читателем», «руководства чтением», заведомо вызывает подозрение или в риторическом злопыхательстве, или же, наоборот, в просоветском, «красно-коричневом» утопизме. В лучшем случае, при тяготении к научной объективности подобная импровизация обречена на превращение в добротный экспонат для «музея восковых фигур» соцреалистической культуры, в худшем - останется пустым сотрясением воздуха. Однако внешняя деидеологизация, поощряемый по-своему в пространстве «книжного общения» плюрализм, прорастая на почве русского интеллектуального менталитета, вовсе не означает мирной «европеизации» в книжном обиходе России. Вспомним Н.Я. Данилевского и других чуждых официозу отечественных культурологов. Россия - слишком необычная страна, не просто часть Европы-и-Азии. В культурно-историческом отношении - это континент, своеобразная часть света. Такое своеобразие являет не только миссионистские добродетели, но и миссионистские пороки. XX столетие стало тому апокалипсическим свидетельством. Истоки духовно-национального воспитания книгой на Руси берут начало с христианизации. Непосредственно культурологическое осмысление данной проблематики связано с «золотым» XIX столетием. «Уважение к святыне нигде так не нужно, как в России». Этот афоризм В.А. Жуковского можно считать лейтмотивом полифонической русской идеи книжного бытия. Но подлинный ее союз с государственной идеологией так и не был достигнут. Даже, казалось бы, официально поощряемые триады А.С. Шишкова («вера, воспитание, язык») и С.С. Уварова («православие, самодержавие, народность») не получили хотя бы относительно значимый резонанс в книгоиздательской и собственно педагогической практике. Хотя сам Николай I (фигура наиболее одиозная с прогрессистской точки зрения) по своему бесспорно осознавал необходимость «уважения к святыне» в общественном сознании. Так стоит ли удивляться тому, что Н.Ф. Федоров, создатель библиотечно-библиографической «литургии», единственный «идеальный библиотекарь» в России, остался без общественной и государственной поддержки? И почему к началу XX столетия в стане «левых» сформировалась блестящая фаланга практиков библиотечно-библиографической пропаганды? «Розовеющим» специалистам в области руководства чтением среднестатистического россиянина вовсе не обязательно было мировозренчески «краснеть». В.И. Ленин, Л.Д. Троцкий, наиболее незаурядные представители их «гвардии», а впоследствии И.В. Сталин и его опричники, уже не гнушались любыми средствами для достижения поставленных целей. Что по сравнению с этим осмеянные думцами предостережения В.М. Пуришкевича о подрывной библиотечной экспансии, или обстоятельные «доноси-тельские» рецензии на «вредные» книги рубакинско-владиславлевской ориентации, с которыми неоднократно выступали в печати публицисты из «Союза Михаила Архангела»? Что по сравнению с этим, наконец, неуклюжие репрессивные отклики на события библиотечной жизни и подготовку «культурной революции» вообще? Конечно, благих целей «любыми средствами» достичь невозможно. Многовековой русский мир, если воспользоваться розановской метафорой, «слинял в два дня», погребая под своими руинами дерзновенные «прожекты» домостроительства национальной книжной культуры. Советское государство с его разветвленным идеологическим аппаратом, который «кнутом и пряником» контролировал, в сущности, все сферы гуманитарного знания, удержалось на протяжении средней (по современным западным меркам) человеческой жизни. Опыт практики «культурного строительства» заслуживает не переосмысления в «духе времени» (каков он, этот «дух»?), а осмысления в общем контексте феноменологии национальной книжной культуры, ибо октябрьский «переворот в умах» есть прямое следствие по крайней мере трехвекового развития самых различных «болезней» в пространстве книжного общения (если понимать под последним всю совокупность человеческих контактов, осуществляемых посредством произведений письменности и печати). Искать «виновных» и предаваться умозрению по поводу того «что делать?» - классически неискоренимая традиция российской интеллигенции, диалектический потенциал которой переходит в XXI в. с отточенными «мечами» теорий, при полном отсутствии «чернорабочих» инструментов повседневной практики. Нам нужна не философия смежных дисциплин, а философия книги, в русле которой исчезнут кастовые водоразделы между книговедением, теорией и практикой библиотечного дела, библиографией. Тогда и поиск «вины» трансформируется со временем в здравую научную рефлексию, сам процесс которой способен постепенно избавить философию «общего дела» от прикладной бездеятельности. В 1912 г. В. Розанов, истово юродствуя перед всероссийской читательской аудиторией, предупреждал, что ««свеча Рубакина» сжигает все библиотеки!» Пожары в библиотечной жизни ныне не бушуют, но тление продолжается, недвусмысленно подсказывая единственную альтернативу. На исходе второго тысячелетия христианской эры философия книги призвана затеплить иную - просвещающую свечу. И без расшифровки мировоззренческого, «педагогического» кода, силы и бессилия русофильской книжной культурологии здесь не обойтись. |